«Перед Господом не постесняюсь называться Донским казаком...»

Его имя на долгие десятилетия было вычеркнуто из рус­ской литературы. Его стихи в СССР тайно переписыва­ли от руки, во мно­гих казачьих стани­цах и хуторах ходи­ли легенды, что где-то тут он то ли жил, то ли останавливался вместе с казачьими отрядами во время Гражданской войны. Участник отряда Чернецова, одного из первых казачьих ко­мандиров, поднявших на Дону организо­ванное сопротивление большевистской власти, пулеметчик артиллерийской ко­манды Донского корпуса, поэт, сумевший с поразительной силой выразить тоску из­гнания и трагедию казачества, почти уничтоженного после 1917 года, он вер­нулся на Родину через двадцать лет после смерти в 1972 году в Париже. Вернулся своими стихами.

Николай Николаевич Туроверов поки­нул Россию на одном из последних паро­ходов во время великого исхода 1920 го­да. Потом его строки, посвященные тем трагическим ноябрьским дням, долго цити­ровали, зачастую даже не зная автора:

Уходили мы из Крыма

Среди дыма и огня,

Я с кормы все время мимо

В своего стрелял коня.

Большую часть своей жизни Туроверов прожил в столице Франции, но в стихах поразительно точно, без единого лишнего слова, возвращался к родным краям, уви­деть которые ему было не суждено.

И слез невольно сердце просит,

И я рыдать во сне готов,

Когда вновь слышу в спелом просе

Вечерний крик перепелов.

«Голгофа» Белого дела, осмысление новой роли, которую русским изгнанни­кам суждено было сыграть в страшном двадцатом веке, воспоминания о пережи­тых днях, разломавших и его собственную жизнь, и судьбы современников, — вот основные мотивы поэзии Туроверова. Он мог выразить то, что терзало тысячи его соотечественников, мысли и чувства быв­ших подданных Российской империи, ставших эмигрантами. Смыслом их жизни становились воспоминания.

Что теперь мы можем и что смеем,

Полюбив спокойную страну,

Незаметно, медленно стареем

В европейском ласковом плену.

Популярность Туроверова была необы­чайна, особенно в военных и казачьих кругах русского зарубежья. В эмиграции он был тем, кем были для своих современ­ников Есенин или Высоцкий. Настоящим народным поэтом. «Глубина чувства и мысли, штриховая образность, реальность, скупая сжатость слов и звучность его сти­хов как бы кровно вырываются из сердца, любящего и знающего казачий быт... Ни­колай Николаевич начал читать свои сти­хи... Окончено. Минутная тишина, тишина забытья и дружный взрыв аплодисментов. А потом совершенно незнакомые люди, видевшие впервые Туроверова, шли к не­му, жали руку, со слезами на глазах цело­вали его. Крепкая любовь казака к своему родному краю, так легко совмещавшаяся со служением России, не всегда и не всем, неказакам, понятная, казалось, была поня­та всеми, заразила своей силой, объедини­ла всех». Так писал о выступлении Турове­рова его друг, еще один известный поэт русского Парижа Владимир Смоленский.

Стихи Туроверова появлялись в казачь­их газетах и журналах, их переписывали и читали на русских военных и литератур­ных вечерах повсюду, где жили изгнанни­ки из России, — в Аргентине и Алжире, в США и Югославии. И, конечно, во Фран­ции — стране, в которой он прожил пять­десят два года и нашел вечный покой на знаменитом кладбище Сен-Женевьев-де-Буа. Стране, для которой он нашел такие слова:

Лучшие тебе я отдал годы,

Все тебе доверил, не тая, —

Франция, страна моей свободы,

Мачеха веселая моя.

Но кроме фантастического поэтическо­го таланта, которым он согрел столько лю­дей, Туроверов был еще и историком, и из­дателем, и организатором выставок. И се­годня специалисты считают его одним из лучших знатоков казачьей иконографии и русского портрета. Если в Париже откры­вались выставки «Казаки», «Суворов», «1812 год», «Лермонтов», то не было ни­каких сомнений — за ними стоял этот не­высокий плотный человек. Именно Нико­лай Николаевич сделал все, чтобы сохра­нился музей его родного лейб-гвардии Атаманского полка, вывезенный казаками в Париж. Он был главным хранителем уни­кальной библиотеки генерала Дмитрия Ознобишина, публиковал статьи по исто­рии казачества и русской военной славы. Он правдами и неправдами доставал средства, чтобы выкупить очередную рус­скую военную реликвию, появившуюся на какой-нибудь парижской барахолке. В на­учной работе Николай Николаевич всегда был очень тщателен и точен.

«Казачий альманах», «Русская военная старина», календари — чем только не за­нимался Туроверов. Он не давал окружаю­щим опускать руки, заряжал своих товари­щей энергией и силой, которая помогала жить.

Искать я буду терпеливо

Следы казачьей старины:

В пыли станичного архива,

В курганах древней целины,

В камнях черкасского раската,

На приазовских островах,

В клинке старинного булата,

В могильных знаках и словах.

В его стихах была подлинная, настоя­щая ностальгия, та, которой так не хвата­ет сегодняшним «псевдобелогвардей­ским» бардам. Но строки Туроверова, да­же самые трагические, все равно дарили надежду...

Помнишь вьюжный день на Перекопе,

Мертвый конь, разбитые ножны...

Много лет живя с тобой в Европе,

Ничего забыть мы не должны.

Биография Николая Туроверова была очень похожа на судьбы сотен тысяч лю­дей, раздавленных «красным колесом». Он родился 18 (30 по новому стилю) мар­та 1899 года в станице Старочеркасской области Войска Донского. Мать и отец происходили из старинных казачьих фа­милий. Отец, тоже Николай Николаевич, был судебным следователем, о матери из­вестно только, что ее звали Анна Никола­евна Александрова. Они сгинули то ли в лагерях, то ли в ссылке. Туроверов долго не имел о них никаких известий, но па­мять о матери не оставляла его до конца дней.

И скажет негромко и сухо,

Что здесь мне нельзя ночевать,

В лохмотьях босая старуха,

Меня не узнавшая мать.

Зато в эмиграции рядом с ним был младший брат Александр. Вдова Алексан­дра Николаевича, Ирина Ивановна Туро­верова, ушедшая из жизни пять лет назад, сделала все, чтобы стихи брата ее мужа наконец-то были изданы в России.

Поначалу в жизни казачьего поэта все было очень похоже на судьбы других его сверстников. Станица, любящий и зажи­точный казачий дом, Каменское реальное училище. А дальше началась Первая миро­вая, и все рухнуло. Туроверов поступил добровольцем в лейб-гвардии Атаманский полк, потом ускоренный выпуск Новочер­касского военного училища, Атаманский отряд, отряд полковника Чернецова, Степ­ной поход. В ноябре 1919-го Николай стал начальником пулеметной команды родно­го Атаманского полка. За несколько ме­сяцев до исхода награжден Владимиром 4-й степени и получил чин подъесаула. Несколько раз был ранен, но, наверное, слишком многое надо было ему сделать в этой жизни, и судьба хранила его. На борт одного из последних пароходов Турове­ров поднялся вместе с женой, красави­цей-казачкой Юлией Александровной Гре­ковой. Они были вместе до 1950 года, ко­гда она ушла из жизни. Без нее ему пред­стояло жить еще двадцать два года:

Все тот же воздух, солнце...

О простом, О самом главном:

о свидании с милой

Поет мне ветер над ее крестом,

Моей уже намеченной могилой.

Поразительно, как просто он умел ска­зать о самом главном. Сказать так, что пе­рехватывало горло.

1920-й год. Огромный, продуваемый всеми ветрами лазарет на греческом ост­рове Лемнос, потом Сербия, где родилась дочь Наталья. Поэт грузил мешки с му­кой, работал батраком и все время, как только была свободная минута, писал стихи, которые переписывались, пере­сказывались, расходились в сотнях спи­сков. Дальше — Париж, Сорбонна, снова работа по ночам. Пять книг стихов, Ино­странный легион в начале Второй миро­вой бойни. Стихи и беспрерывная рабо­та по сохранению казачьей и военной русской славы.

Пора, мой старый друг, пора,

Мы зажились с тобою оба,

И пожилые юнкера

Стоят навытяжку у гроба.

Николай Николаевич умер 23 сентября 1972 года в парижском госпитале Лари-Буазьер.

Но в разлуке с тобой не прощаюсь,

Мой далекий отеческий дом, —

Перед Господом не постесняюсь

Называться Донским казаком.

После выхода фильма «Никита Михал­ков. Русский выбор», где одна из серий почти целиком посвящена Туроверову, о «казачьем Есенине»узнали миллионы лю­дей. Письма в Российский фонд культуры на имя Михалкова приходят сотнями., И почти везде один вопрос — расскажите больше об этом замечательном поэте...

При оформлении статьи использованы рисунки художника-офицера Сергея Соловьева (1901-1975)

* * *

Мы шли в сухой и пыльной мгле

По раскалённой крымской глине.

Бахчисарай, как хан в седле,

Дремал в глубокой котловине.

И в этот день в Чуфут-Кале,

Сорвав бессмертники сухие,

Я выцарапал на скале:

Двадцатый год — прощай, Россия!

1920

* * *

Уходили мы из Крыма

Среди дыма и огня.

Я с кормы всё время мимо

В своего стрелял коня.

А он плыл, изнемогая,

За высокою кормой,

Всё не веря, всё не зная,

Что прощается со мной.

Сколько раз одной могилы

Ожидали мы в бою.

Конь всё плыл, теряя силы,

Веря в преданность мою.

Мой денщик стрелял не мимо —

Покраснела чуть вода…

Уходящий берег Крыма

Я запомнил навсегда

1940

* * *

Мороз крепчал. Стоял такой мороз

Что бронепоезд наш застыл над яром,

Где ждал нас враг, и бедный паровоз

Стоял в дыму и задыхался паром.

Но и в селе, раскинутом в яру,

Никто не выходил из хат дымящих, —

Мороз пресек жестокую игру,

Как самодержец настоящий.

Был лед и в пулеметных кожухах;

Но вот в душе, как будто, потеплело:

Сочельник был. И снег лежал в степях.

И не было ни красных и ни белых

* * *

Как когда-то над сгубленной Сечью

Горевал в своих песнях Тарас, —

Призываю любовь человечью,

Кто теперь погорюет о нас?

Но в разлуке с тобой не прощаюсь,

Мой далекий отеческий дом, —

Перед Господом не постесняюсь

Называться донским казаком

* * *

Жизнь не проста и не легка.

За спицею мелькает спица.

Уйти б на юг, и в казака

По-настоящему влюбиться.

Довольно ждать, довольно лгать,

Играть самой с собою в прятки.

Нет, не уйти, а убежать,

Без сожалений и оглядки.

Туда, где весело живут,

Туда, где вольные станицы

И где не вяжут и не ткут

Своих нарядов молодицы;

Где все умеют пить и петь,

Где муж с женой пирует вместе.

Но туго скрученная плеть

Висит на самом видном месте.

Ах, Дон, Кубань - Тмутаракань!

А я в снегах здесь погибаю.

Вот Лермонтов воспел Тамань. -

А я читаю и мечтаю,

И никуда не убегу...

Твердя стихи о Диком поле.

Что знаю я и что могу,

Живя с рождения в неволе.

И мой недолгий век пройдет

В напрасном ожиданье чуда, -

Московский снег, московский лед

Меня не выпустят отсюда

* * *

Эти дни не могут повторяться, -

Юность не вернется никогда.

И туманнее и реже снятся

Нам чудесные, жестокие года.

С каждым годом меньше очевидцев

Этих страшных, легендарных дней.

Наше сердце приучилось биться

И спокойнее и глуше и ровней.

Что теперь мы можем и что смеем?

Полюбив спокойную страну,

Незаметно медленно стареем

В европейском ласковом плену.

И растет и ждет ли наша смена,

Чтобы вновь в февральскую пургу

Дети шли в сугробах по колена

Умирать на розовом снегу.

И над одинокими на свете,

С песнями идущими на смерть,

Веял тот же сумасшедший ветер

И темнела сумрачная твердь

Товарищ

Перегорит костер и перетлеет,

Земле нужна холодная зола.

Уже никто напомнить не посмеет

О страшных днях бессмысленного зла.

Нет, не мученьями, страданьями и кровью

Утратою горчайшей из утрат:

Мы расплатились братскою любовью

С тобой, мой незнакомый брат.

С тобой, мой враг, под кличкою «товарищ»,

Встречались мы, наверное, не раз.

Меня Господь спасал среди пожарищ,

Да и тебя Господь не там ли спас?

Обоих нас блюла рука Господня,

Когда, почуяв смертную тоску,

Я, весь в крови, ронял свои поводья,

А ты, в крови, склонялся на луку.

Тогда с тобой мы что-то проглядели,

Смотри, чтоб нам опять не проглядеть:

Не для того ль мы оба уцелели,

Чтоб вместе за отчизну умереть?

Никто нас не вспомнит

Никто нас не вспомнит, о нас не потужит;

Неспешной водой протекают годы.

И было нам плохо и станет нам хуже, -

Покоя не будет нигде, никогда.

Да мы и не ищем спокойного года,

Да нам и не нужен покой :

Свобода еще с Ледяного похода

Для нас неразлучна с бедой

Помню горечь соленого ветра

Помню горечь соленого ветра,

Перегруженный крен корабля;

Полосою синего фетра

Уходила в тумане земля;

Но ни криков, ни стонов, ни жалоб,

Ни протянутых к берегу рук, -

Тишина переполненных палуб

Напряглась, как натянутый лук,

Напряглась и такою осталась

Тетива наших душ навсегда.

Черной пропастью мне показалась

За бортом голубая вода

В эту ночь мы ушли от погони

В эту ночь мы ушли от погони,

Расседлали своих лошадей;

Я лежал на шершавой попоне

Среди спящих усталых людей.

И запомнил и помню доныне

Наш последний российский ночлег,

Эти звезды приморской пустыни,

Этот синий мерцающий снег,

Стерегло нас последнее горе, -

После снежных татарских полей, -

Ледяное Понтийское море,

Ледяная душа кораблей

Из поэмы 'Новочеркасск'

Колокола печально пели.

В домах прощались, во дворе:

Венок плели, кружась, метели

Тебе, мой город, на горе.

Сноси неслыханные муки

Под сень соборного креста.

Я помню, помню день разлуки,

В канун Рождения Христа,

И не забуду звон унылый

Среди снегов декабрьских вьюг

И бешенный галоп кобылы,

Меня бросающий на юг

Из поэмы 'Перекоп'

Нас было мало, слишком мало,

От вражьих толп темнела даль:

Но твердым блеском засверкала

Из ножен вынутая сталь.

Последних пламенных порывов

Была исполнена душа.

В железном грохоте разрывов

Вскипали воды Сиваша.

И ждали все внимая знаку,

И подан был знакомый знак...

Полк шел в последнюю атаку,

Венчая путь своих атак.

..............................................

Забыть ли, как на снеге сбитом

В последний раз рубил казак,

Как под размашистом копытом

Звенел промерзлый солончак,

И как минутная победа

Швырнула нас через окоп,

И храп коней, и крик соседа

И кровью залитый сугроб...

..............................................

О милом крае, о родимом

Звенела песня казака

И гнал и рвал над белым Крымом

Морозный ветер облака.

Спеши, мой конь, долиной Качи,

Свершай последний переход.

Нет, не один из нас заплачет,

Грузясь на ждущий пароход,

Когда с прощальным поцелуем

Освободим ремни подпруг

И, злым предчувствием волнуем,

Заржет печально верный друг

Однолеток

Подумать только: это мы

Последние, кто знали

И переметные сумы,

И блеск холодной стали

Клинков, и лучших из друзей

Погони и похода,

В боях израненных коней

Нам памятного года

В Крыму, когда на рубеже

Кончалась конница уже.

Подумать только: это мы

В погибельной метели,

Среди тмутараканской тьмы

Случайно уцелели

И в мировом своем плену

До гроба все считаем

Нас породившую страну

Неповторимым раем

Отцу Николаю Иванову

Не георгиевский, а нательный крест,

Медный, на простом гайтане,

Памятью знакомых мест

Никогда напоминать не перестанет;

Но и крест, полученный в бою,

Точно друг и беспокойный, и горячий,

Все твердит, что молодость свою

Я не мог бы начинать иначе