9. Распятого…

В человеке Иисусе Бог снизошел к нам, соединил нас с собою, явил нам свою безмерную любовь, открыл нам доступ в вечное царство любви и света. И вот мир не принял и отверг Его, как говорит евангелист Иоанн Богослов: «Он пришел к своим, и свои Его не приняли.. .». Сошел с небес, и вот – распят. Воплотился, и вот – обречен на страдания. Вочеловечился – и вот убит и погребен. В этом противопоставлении, в этом столкновении любви с ненавистью, в столкновении встречи и отвержения, дара и неприятия раскрывает нам Символ веры христианское понимание, или -лучше сказать – христианское знание, христианский опыт зла, а также знание и опыт победы Христовой над злом, разрушения Им зла…

Первый вопрос: почему был Христос отвергнут? Откуда эта постепенно нарастающая ненависть к Нему, последнее выражение которой вечно звучит в страшном вопле толпы: «Распни, распни Его!»? Ведь с момента явления народу все служение Христа, вся Его проповедь – это одно сплошное воплощение любви, добра, сострадания и милосердия. Христос говорит о себе словами древнего пророка: «Дух Господень на Мне, ибо Он помазал Меня благовествовать нищим, и послал Меня исцелять сокрушенных сердцем, проповедовать пленным освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на свободу…». Христос идет через города и села, и толпы людей следуют за Ним, несут к Нему больных и страждущих, слушают Его и, казалось бы, окружают Его любовью и поклонением. Куда же девалась эта толпа, когда стоит Христос перед первосвященником, а затем перед Пилатом, когда бьют Его и издеваются над Ним римские воины, когда пробивают Ему ладони и ступни, пригвождая Его ко кресту? Или это – та же толпа, те же люди? Но тогда – что же претворило любовь в ненависть, поклонение – в отвержение? Вот Пилат говорит: «Я не нахожу в Нем никакой вины»; вот разбойник, распятый рядом с Христом, говорит: «Человек этот ни единого зла не сотворил…». Но все бессильно против страшного напора ненависти, желания, чтобы не было больше этого человека, чтобы Он был убит…

Смысл евангельского рассказа, если только вслушаться, вдуматься, вжиться в него, прост: Христа отвергают, Христа ненавидят, Христа распинают не за что-то одно, не за те выдуманные преступления, в которых лживо и клеветнически обвиняют Его перед Пилатом и которые, зная, что это ложь и клевета, отвергает и Пилат, тем не менее предавая Христа на позорную и страшную смерть. Нет, тут нет недоразумения, тут нет никакой случайности. Христа распинают только потому, что явленное в Нем добро и любовь, льющийся от Него ослепительный свет оказываются людям невыносимы. Невыносимы потому, что Его свет обличает зло, которым живут люди и которое они сами от себя скрывают. Ибо в том ужас падшего мира, что в нем зло не только царствует, но еще и выдает себя за добро, всегда скрывается за личиной добра. В мире царит круговая порука зла, выдающего себя за добро! Именем добра, свободы, заботы о человеке – и не тогда только, а всегда, и теперь, в наши дни- порабощают и убивают людей, обманывают, лгут, клевещут, разрушают; каждое зло только и кричит: я – добро! И не только кричит, но еще и требует, чтобы люди неустанно вопили в ответ: «Ты – добро, ты – свобода, ты – счастье!»

Зло не имело бы никакой победы, никакой власти в мире, если бы оно открыто являло себя как зло. Зло побеждает обманом, выдавая себя за добро. И этот обман дает возможность человеку оправдывать ненависть, убийство, рабство, ложь, уродство. Вот этот обман и обличает и раскрывает Христос. Раскрывает и обличает не только Словами Своими, а прежде всего Собою, Своим явлением, Своим присутствием Христос оказывается свидетелем, а каждый преступник знает, что прежде всего нужно уничтожить Свидетеля преступления, оградить круговую поруку зла. «И стали с того дня – со дня предательства и убийства Ирод и Пилат Друзьями». В этом коротком замечании евангелиста заключена вся страшная правда о зле.

Да, за Христом следовали толпы, пока Он помогал, исцелял, творил чудеса. И эти же самые толпы бросили Христа и кричали «распни Его!» Люди почувствовали страшным инстинктом зла, что в этом совершенном человеке, в этой совершенной любви – их обличение, что самой своей любовью, самим своим совершенством – Христос требует от них жизни, которой они не хотят, любви, правды, совершенства, которые для них невыносимы. Этого свидетеля нужно убрать, уничтожить.

Только вот – и в этом весь смысл, вся глубина креста и распятия – в этом видимом торжестве зла на самом деле торжествует добро. Ибо торжество добра начинается как раз с раскрытия зла как зла. Первосвященники знают, что они клевещут. Пилат знает, что он предает на смерть ни в чем неповинного человека. И час за часом, шаг за шагом в этом страшном торжестве начинает разгораться свет победы. Победа звучит в раскаянии распятого разбойника, в словах сотника, руководившего казнью: «Воистину человек этот – Сын Божий! » Умирающий на кресте человек – завершает свое свидетельство. И им изнутри – нет, еще не извне, – разрушено зло, ибо явлено и вечно является оно как зло. Повторяю, Крест – это начало той победы, завершение которой – в смерти и воскресении Распятого.

10. Страдавшего…

«И страдавшего…» – говорит Символ веры. Зачем это повторение, ведь слово «распятие» включает в себя понятие страдания? В ответ на это нужно сказать так: говоря «распятого», мы говорим, прежде всего, о тех, кто распинал Христа, мы говорим о зле, о том видимом торжестве и победе зла, которые выражают крест и распятие, и которыми, так как они выражают зло как зло, снимают со зла все покровы – и начинается разрушение зла. Говоря же «и страдавшего», мы говорим о Христе, мы не на распинателях, на Распинаемом сосредотачиваем свой внутренний, духовный взор. Если бы, как учили некоторые осужденные Церковью лжеучители, Христос не страдал на кресте, не испытывал ужасающих физических и душевных страданий, то все, решительно все изменилось бы в самой нашей вере во Христа, в вере в Него как в Спасителя мира и человека. Так как это означало бы, что мы убрали из этой веры самое главное, а именно – веру в спасительность как раз вольного страдания, самоотдачи Христа самому страшному, самому необъяснимому и безысходному закону «мира сего» – закону страдания.

Не требует никаких доказательств, что мир наполнен страданием. Страданием физическим и страданием душевным, болью и мученьем во всех смыслах этих слов. Страданьем, которое часто оказывается сильнее страха смерти, так как для того, чтобы освободиться от него, чтобы больше не страдать, не мучиться, человек убивает самого себя, отказывается от жизни. Но вот, столь же очевидно и то, что, несмотря на этот всеобъемлющий и всемирный закон страдания, человек не принимает его. Все религии, все философии, все идеологии, короче говоря, – все «рецепты», предлагаемые на протяжении тысячелетий человеку, все без исключения обещают освобожденье от страданья, прекращенье страданья. Тут, в этом обещании, исчезает разница между «индивидуализмом» и «коллективизмом», между религией и атеизмом, между консерватизмом и радикализмом и т. д. И тот факт, что люди принимают это обещание, верят в него, и в известном смысле только им и живут, доказывает, что в человеке неистребимо подсознательное или сознательное ощущение страданья как чего-то недолжного. Если называть нормальным то, что бывает, происходит, случается всегда и всюду, то нет ничего «нормальнее» страданья. Но именно это «нормальное» человек извечно ощущает как ненормальное.

И вот, нужно сказать со всей силой, что одно христианство, только оно не обещает человеку освобождения от страданья. «В мире печальны будете», – говорит Христос, хотя сам Он, на протяжении всего своего служения, только и делает, что помогает страдающим. Но, делая это и нам заповедав делать это, Христос ни разу, нигде не говорит, что Он пришел освободить мир от страданья, прекратить и уничтожить его. Христос вольно, свободно, зная, что ожидает Его, «восходит во Иерусалим», идет на страданье и свободно принимает его, и нас обрекает на него, если мы только в самую ничтожную меру следуем Ему и поступаем по Его заповедям. Почему? В чем смысл этого кажущегося противоречия? Вот в чем: если Христос в земной своей жизни все время страдает, и жалеет, и исцеляет, и помогает, то это потому, очевидно, что Он, как и все люди, не принимает страданья как чего-то нормального и при встрече с ним, как и всякий человек, «возмущается духом». Нет, не для страданья и мученья, а для радости и жизни преизбыточествующей создал Бог человека, и для Христа всякое страданье – это победа зла и злого в мире, созданном Богом. Однако, в том и ужас зла, что оно сделало страданье нормальным и, вместе со смертью, единственным абсолютным законом мира и жизни. И потому ни один «рецепт» против страданья, в том числе даже чудо исцеления и оживления мертвых, не освобождает мир и жизнь от страданья, может быть даже наоборот – подчеркивает всесилие страданья, его безысходность. Подчеркивает всю ужасающую «нормальность» ненормального… Исцеленный снова заболеет и умрет. Утешенный и осчастливленный снова познает печаль и боль жизни, окружающее его торжество зла, распада и муки. «В мире печальны будете…». И только поняв это, можно понять, да и то только духовным слухом, ответ Христа, ответ христианства – страданью. Ответ этот: не уничтожение страданья, что невозможно в падшем мире, а претворенье самого страданья в победу.

Вот это претворенье и совершает Христос, сам вольно принимая страданье, вольно отдавая себя ему. Мы не могли бы даже услышать этих слов: претворение страданья в победу, – или они остались бы навсегда самой бессмысленной из всех риторик, из всех самоутешений, – если бы не хранило наше сердце, наша духовная память образ страдающего Христа. Что говорит нам эта память? Христос, Сын Божий, сиянье и свет Бога на земле, вошел в наше страданье, принял его до конца, сделал его своим страданьем во всей полной и страшной мере его: с нами вместе, как один из нас, но только в сверхчеловеческой полноте, «Он начал ужасаться и тосковать». Таким образом открыв своим состраданьем и для нас возможность наше страданье претворять в состраданье Ему – и это значит в духовный подвиг, в духовную борьбу, в духовную победу. Страданье – венец и торжество бессмыслицы и абсурда – Христос наполнил своей верой, своей любовью, своей надеждой, и это значит – смыслом. Страданье – из разрушения жизни – Христос сделал возможностью рожденья в подлинную, духовную жизнь. Возможностью, говорю я, так как нет ничего магического в страданьях Христа. И нет более трудного, по-человечески рассуждая, более непосильного и невозможного подвига, чем претворение этой возможности в реальность.

По-человечески – мы все еще хотим от Бога, от Христа прекращения, а не претворения страданья, хотим того, чего хотели от Него люди, видевшие во Христе только целителя, только Того, кто может уничтожить страданье. Но Христос не уничтожил страданья ни для себя, ни для нас. Христос счел нас достойными неизмеримо большего:

включения в Его страданья, приятия страданья как разрушения его разрушительной силы, как вхождения в веру, надежду и любовь, как победы духа, как вхождения в Царство Божие. «Сила Божия в немощи совершается». И если только мы внимательно посмотрим кругом себя, то убедимся, что если есть в мире подлинные победы духа, победы веры, надежды, любви, победы в людях – Христа, то все они без исключения – это победы этого Христова страданья, нашего страданья со Христом. Все это, сказанное на слабом и нищем человеческом языке, извечно сияет и горит в одном слове Символа веры: «и страдавшего».

11 . Погребенного…

Вслед за исповеданием Христа распятого и страдавшего, Символ веры утверждает и «погребенного». И снова мы невольно спрашиваем себя: почему именно это слово, а не слово «умершего». Погребение, очевидно, включает в себя, предполагает смерть, и все-таки не случайно не смерть, а именно погребение упоминает Церковь в перечислении тех событий жизни и служения Христа, в которых и через которые, верит она, совершилось и вечно совершается спасение мира и человека. И потому, отвечая на вопрос о смысле слова «погребенного», касаемся мы чего-то самого важного, самого сердцевинного для христианской веры.

Можно сказать так: смерть, умирание еще относятся к нашей земной, видимой жизни, суть конец ее и завершение. Смерть, в ее биологической сущности, есть факт самоочевидный, непререкаемый как для тех, кто верит в то, что называют люди «загробной жизнью», так и для тех, кто не верит в нее. Но погребение умершего относится уже не к самому моменту смерти, а к тому, что следует за ней, к тому, как относятся к ней, как думают и верят о ней те, кто совершает погребение. Для одних это обряд вечного расставания признание окончательности смерти как абсолютного конца, как возвращения человека в то небытие, из которого он почему-то возник и в которое безысходно возвращается. Это расставание можно обставить с большей или меньшей торжественностью украсить речами и цветами, но это ничего не меняет в пронизывающем погребальное торжество чувстве безнадежности, бессмыслицы, абсурда: был человек и нет человека. Конец. Для других погребение выражает веру в продолжение жизни за гробом: в древних языческих культах в гробницу умершего клали пищу, оружие, иногда даже убивали жену, чтобы она могла быть и в загробной жизни со своим мужем. Такое погребение мы давно развенчали как детскую наивность, суеверие. Так или иначе, погребение всегда есть утверждение определенного понимания смерти. И потому Церковь в своем Символе веры говорит не о смерти, а именно о погребении Христа. Больше того, каждый год, в день, предшествующий Пасхе, день, который называет она Великой и Благословенной субботой, Церковь как бы повторяет это погребение, опять и опять раскрывая, являя то, что совершилось, прежде всего, с самой смертью, когда принял ее, снизошел и погрузился в нее Иисус Христос, Сын Божий. Когда после потемок Великой пятницы, дня распятия и смерти, дня проявления всей силы зла, обрушившегося на Христа, вступаем мы в субботу – посередине храма возвышается так называемая плащаница, то есть гробница с изображением на ней мертвого Христа. Но всякий, кто хоть раз в жизни пережил вместе с другими верующими этот единственный по своей глубине, по своему свету, по своей белой тишине день, знает – и знает не разумом, а всем существом своим, – что гробница эта, которая, как и всякий гроб, всегда есть свидетельство о торжестве и непобедимости смерти, начинает озаряться каким-то видимым, почти ощутимым светом, что гроб претворяется, как поет Церковь, в «живоносный гроб». Да, видимо смерть торжествует в этой неподвижности мертвого тела, этого бездыханного человека. Все совершилось, все кончено. Но смысл, глубина, ни с чем в мире не сравнимая красота этой службы в том, что, совершаемая у гроба и вокруг смерти, она есть созерцание, явление необычайности, новизны этой единственной смерти этого единственного человека. «О Жизнь! Как ты умираешь? Как можешь ты вселиться в гроб?» Вот вопрос, который задаем мы Христу, лежащему во гробе. И постепенно приходит ответ. На рыданье, на недоуменье, на отчаяние своей Матери, всего мира, всего творения Христос отвечает, и этот ответ звучит в потрясающих песнопениях этого дня: «разве ты, разве вы не понимаете, – как бы говорит Христос. – Я имел двух друзей на земле: Адама и Еву. И я пришел к ним и не нашел их на земле, которую Я дал им. И, любя их, Я спустился туда, где они, – в тьму и ужас и безнадежность смерти». Да, все это выражено, все это сказано, все это поется на языке детей, в образах, символах, как бы сказке. Но как иначе явить, показать потрясающую новизну совершающегося. Тот, кого Евангелие называет жизнью, ибо «в Нем была жизнь, и жизнь была свет человекам», – Тот, кто есть сама жизнь, – в любви и сострадании опускается в смерть, которой Он не сотворил, но которая завладела миром, отравила жизнь. Смерть поглощает жизнь, но вот – в смерти Христа сама оказывается поглощенной Жизнью. Во тьме и сени смертной, в одиночестве и ужасе смерти загорается свет. Церковь поет: «Спит Жизнь и Смерть трепещет…»

Ранним утром еще в полной темноте, обносим мы плащаницу вокруг храма. И вот уже не надгробное рыданье раздается а победная песнь: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный!» Христос шествует в царстве смерти, объявляя пленникам смерти, что царство это пришло к концу. Отныне всякая смерть, сколь ни остается она ужасной печальной и страшной изнутри, побеждена тем, что ее воспринял, пережил и в себе изжил Христос. «Поглощена смерть победой», – восклицает апостол Павел, и у гроба каждого умершего мы поем о «надгробном рыдании претворяемом в победную песнь Аллилуйя!»

«И погребенного…» Это значит – принявшего смерть как свою судьбу и наполнившего ее любовью, и это значит – жизнью, верой, и это значит – жизнью, надеждой, и это значит – жизнью. «Где твое, смерть, жало? Где твоя, о ад, победа?»

Всем нам предстоит войти в смерть, умереть. Но словом Символа веры Церковь утверждает что в смерти мы встречаем Христа, что Он смерть превратил во встречу с собою, в преддверие воскресения.

12. И воскресшего в Третий день по Писаниям…

После креста, после сошествия в смерть, воскресение из Мертвых – это основное, главное, решающее утверждение Символа веры, утверждение им самой сердцевины христианства, действительно, «если Христос не воскрес, вера ваша тщетна». Это слова апостола Павла, и они остаются для христианства основоположными по сей день. Христианство – это превыше всего вера в то, что Христос не остался во гробе, что из смерти воссияла жизнь и что в воскресении Христа из мертвых абсолютный, всеобъемлющий, не терпящий исключений закон умирания и смерти был изнутри взорван и преодолен…

Воскресение Христа составляет, повторяю, самое сердце христианской веры, христианского благовестия. И однако, как ни странно, в реальной жизни христианства и христиан в наши дни вера эта занимает мало места… Она как-то затуманена, и ее современный христианин, сам того не ведая, не то что не принимает, а как-то обходит, ею не живет, как жили ею первые христиане. Да, если он ходит в церковь, он, конечно, слышит раздающиеся в христианском Богослужении ликующие утверждения: «смертию смерть поправ», «поглощена смерть победой», «жизнь царствует» и «мертвый ни един во гробе». Но спросите его, что он действительно думает о смерти, и часто, увы, слишком часто, вы услышите некое расплывчатое, еще и до христианства существовавшее утверждение бессмертия души и ее жизни в некоем загробном мире. Это еще в лучшем случае… В худшем же – просто растерянность, незнание: «я, знаете ли, как-то никогда по-настоящему в это не вдумывался». Между тем, вдуматься в «это» абсолютно необходимо, ибо, повторяю, на вере или неверии – не просто в «бессмертие души», а именно в воскресение – в воскресение Христово и в конце времен наше «общее воскресение», – на вере этой держится все христианство. Если Христос не воскрес, то тогда Евангелие есть обман, самый страшный из всех обманов. Если Христос воскрес, то тогда радикально меняются, да попросту отпадают все наши дохристианские представления и верования в «бессмертие души», тогда весь вопрос о смерти предстает в совершенно ином, радикально ином свете. Ибо воскресенье, прежде всего, предполагает отношение к смерти, понимание смерти – глубочайшим образом отличное от обычных религиозных представлений о ней, а в каком-то смысле и попросту обратное этим представлениям.

Надо прямо сказать, что классическое верование в бессмертие души исключает веру в воскресение, ибо воскресение – и тут корень всего – включает в себя не только душу, но и тело. Простое чтение Евангелия не оставляет в этом никакого сомнения. Увидев воскресшего Христа, апостолы, по рассказу Евангелия, думали, что видят призрак, привидение. И первым делом воскресшего Христа было явить им, дать ощутить реальность своего тела. Он берет пищу и ест перед ними. Сомневающемуся Фоме он приказывает прикоснуться к своему телу, пальцами удостовериться в воскресении. И когда апостолы уверовали, именно провозглашение воскресения, его реальности, его «телесности» и становится главным содержанием, силой и радостью их проповеди. Главным таинством Церкви становится причастие хлебу и вину как телу и крови воскресшего Господа – и в этом акте, как говорит апостол Павел, «смерть Господню возвещая, воскресение Его исповедуют».

Обращающиеся в христианство обращаются не к идеям и принципам, а принимают эту веру в воскресение, этот опыт, это знание воскресшего Учителя. Больше того, они принимают с этой верой веру во всеобщее воскресение, и это значит – в преодоление, разрушение, уничтожение смерти как последнюю цель мира. «Последний же враг истребится – смерть!» – в некоем духовном восторге восклицает апостол Павел. И каждую пасхальную ночь мы восклицаем: «Где твое, смерте, жало, где твоя, аде, победа?.. Воскрес Христос и мертвый ни един во гробе, воскрес Христос и жизнь царствует!» Таким образом, принятие или непринятие Христа и христианства есть, по существу, принятие или непринятие веры в Его воскресение, и это значит, говоря языком религиозных представлений, в воссоединение в Нем души и тела, разделение которых, распад которых и есть смерть. Мы можем не говорить об отвергающих воскресение Христа по той простой причине, что они отвергают самое существование Бога, то есть мы можем не говорить об убежденных, или думающих, что они убежденные атеисты, безбожниках. Тут очевидно спор идет в другой плоскости. Гораздо важнее то странное «затуманивание» веры в воскресение, о котором я только что говорил, затуманивание его среди самих верующих, самих христиан, странным образом сочетающих радостное празднование Пасхи фактическим, зачастую даже подсознательным отвержением воскресения Христова. В историческом христианстве произошел как бы возврат к дохристианскому пониманию смерти, которое состоит, в первую очередь, в признании ее «законом природы», то есть присущим самой природе явлением, с которым по этой причине, и сколь бы ни была смерть страшной, нужно «примириться», которое нужно принять. Действительно, все нехристианские, все естественные религии, все философии в сущности только тем и заняты, что примиряют нас со смертью, стараются показать нам начало бессмертной жизни, бессмертной души в каком-то ином, загробном мире. И, конечно, если, как учит, например, Платон, а за ним и бесчисленные его последователи, смерть есть желанное освобождение души от тела, то вера в воскресение тела становится не только ненужной и непонятной, но просто ложной, неверной.

Итак, для того, чтобы ощутить смысл христианской веры в воскресение, нам нужно начать не с него, а с тела и смерти, с христианского их понимания. Именно тут корень недоразумения даже внутри христианства.

13. Бессмертие

Религиозное сознание воспринимает воскресение Христа прежде всего как чудо, каковым, конечно, оно и является. Но для бытового религиозного сознания чудо это остается «единичным», относящимся ко Христу. А поскольку Христа мы признаем Богом, то чудо это в некотором смысле перестает даже быть чудом: Бог всесилен, Богу все возможно. И, конечно, что бы ни означала смерть Христова, Его божественная сила и власть не дали Ему остаться во гробе. Но дело в том, что все это составляет только половину изначального христианского восприятия воскресения Христова. Радость раннего христианства, радость, живущая и доныне в Церкви, в ее Богослужении, в ее песнопениях и молитвах, особенно же в ни с чем не сравнимом празднике Пасхи, – не отделяет воскресения Христова от «общего воскресения», от воскресения всех людей, воскресения, начавшегося в воскресении Христовом.

Празднуя, за неделю до Пасхи, воскрешение Христом умершего друга Его Лазаря, Церковь торжественно, радостно утверждает, что это чудо есть «общего воскресения удостоверение». Но вот в сознании верующих вера в воскресение Христа и вера в начатое им «общее воскресение» как бы разъединились. Осталась нетронутой вера в восстание Христа из мертвых, воскресение Его в теле, к которому призывает Он прикоснуться сомневающегося Фому: «Вложи пальцы твои в раны Мои и не будь неверующим, но верующим.. .». В том же, что касается нашей последней участи и судьбы после смерти, то они понемногу перестали восприниматься в свете воскресения Христова и по отношению к нему. Про Христа мы утверждаем, что Он воскрес, про самих же себя говорим, что верим в бессмертие души, в которое задолго до Христа верили греки и евреи и до сих пор верят все без исключения религии, и для веры в которое воскресение Христа, как это ни странно звучит, — даже не нужно.

В чем причина этого странного раздвоения? Причина эта в нашем понимании смерти или, лучше сказать, в понимании смерти, как отделения души от тела. Вся дохристианская и внехристианская «религиозность» призывает отделение души от тела считать не только «естественным», но и положительным, видеть в нем освобождение души от тела, мешающего ей быть духовной, небесной, чистой и блаженной. Поскольку в опыте человеческом зло, болезни, страдания, страсти – от тела, то смыслом и целью религии, религиозной жизни естественно становится освобождение души от этой «темницы» тела, освобождение, достигающее полноты своей именно в смерти… Но нужно со всей силой подчеркнуть, что такое понимание смерти – нехристианское, больше того – с христианством несовместимое, ему открыто противоречащее. Христианство провозглашает, утверждает и учит, что отделение души от тела, называемое смертью, есть зло. Это то, чего Бог не сотворил. Это то, что вошло в мир и покорило его себе, но против Бога, в нарушение Его замысла, Его воли о мире, о человеке и о жизни. Это то, что Христос пришел разрушить. Но чтобы не то что понять, а ощутить, почувствовать христианское восприятие смерти, нужно сначала хотя бы несколько слов сказать об этом Божьем замысле, поскольку он открыт нам в Священном Писании и в полноте своей явлен во Христе: в Его учении, в Его смерти, в Его воскресении.

Кратко, упрощенно замысел этот можно очертить так: Бог создал человека с душой и телом, то есть одновременно духовным и материальным, именно это соединение духа, души и тела называется в Библии и в Евангелии человеком. Человек, каким создал его Бог, – это одушевленное тело и воплощенный дух, и потому всякое разделение их, и не только последнее – в смерти, но и до смерти, всякое нарушение их единства – есть зло, есть духовная катастрофа. Отсюда и наша вера в спасение мира воплощением Бога, то есть принятием Им плоти, тела, и не призрачного, не «как будто тела», а тела в полном смысле этого слова: нуждающегося в пище, устающего, страдающего. Таким образом, в смертном разделении души и тела кончается то, что в Писании называется жизнью, то есть тем, что и состоит, в первую очередь, в одушевлении человеческого тела и в воплощении духа. Нет, в смерти не исчезает человек, ибо не дано твари уничтожить то, что призвал из небытия в бытие Бог. Но он, человек, погружается в смерть, в тьму безжизненности и бессилия, он, как говорит апостол Павел, предается распаду и тлению.

Я хочу еще повторить и подчеркнуть: не для этого разделения умирания, распада и тления создал Бог мир. И потому Евангелие христианское провозглашает что «последний враг истребится – смерть!» Воскресение есть воссоздание мира в его первозданной красоте и целостности, это полное одухотворение материи и полное воплощение духа в создании Божием. Мир дан человеку как его жизнь, и потому, по нашему христианскому, православному учению, – Бог не уничтожит его, а преобразует в «новое небо и новую землю», в духовное тело человека, в храм Божьего присутствия и Божьей славы в творении.

«Последний же враг истребится — смерть…». Это разрушение, это истребление смерти началось тогда, когда Сын Божий вольно, из бессмертной любви к нам, сам снизошел в смерть и ее тьму, ее отчаяние и ужас наполнил своим светом и своей любовью. Вот почему на Пасху мы поем не только «Христос воскресе из мертвых…», но также: «Смертию смерть поправ…».

Воскрес из мертвых Он один, но разрушил Он нашу смерть, разрушил ее владычество, ее безнадежность, ее окончательность. Нет, не нирвану, не тусклое загробное житие обещает нам Христос, а восстание жизни, новое небо и новую землю, радость всеобщего воскресения. «Восстанут мертвые и сущие во гробах возрадуются…». Христос воскресе и жизнь жительствует, жизнь живет… Вот смысл, вот бесконечная радость этого действительно главного, сердцевинного утверждения Символа веры: « И воскресшего в третий день по Писаниям». По Писаниям, то есть в согласии с тем знанием жизни, с тем замыслом о мире и о человеке, о душе и теле, о духе и материи, о жизни и смерти, которое открыто нам в Священном Писании. Тут вся вера, вся любовь, вся надежда христианства. И вот почему, «если Христос не воскрес, вера ваша тщетна…».

14. И восшедшего на небеса…

«И восшедшего на небеса, – продолжает Символ веры вслед за исповеданием воскресения Христа из мертвых, – и сидящего одесную Отца» (то есть, в переводе с церковнославянского, «по правую руку от Отца»). Наш следующий вопрос, таким образом, это вопрос о том, что в нашей вере, а также и в нашей жизни выражают, к чему призывают эти слова, это утверждение вознесения Христа на небо. Здесь необходимо остановиться на христианском смысле, христианском «звучании» слова «небо». Необходимо потому, что словом этим пользуются враги религии, недобросовестно толкующие его как сохранение христианством первобытного, донаучного понимания неба – как неба, так сказать, «физического», как места во вселенной, где находится и восседает Бог.

Между тем, это древнее верование не имеет ничего общего с христианским пониманием, ощущением и употреблением слова «небо». Да, конечно, оно взято из того натурального пространственного символизма, который присущ всем культурам, и в этом смысле его нужно рассматривать по аналогии с нашим употреблением таких слов, как «высокий» и «низкий», «широкий» и «узкий» и т. п. Ведь когда мы говорим про один поступок, что он «высокий», а про другой – что он «низкий», для каждого очевидно, что речь здесь идет не о пространстве, а о нравственной, духовной оценке данных поступков, так же, как определение человека «широким» или «узким» самоочевидно не имеет ничего общего с его телесным сложением. Так вот, слово «небо» на языке всех почти народов всегда имело, кроме своего «натурального» смысла, также и смысл символический или духовный, как символ высокого, чистого и даже запредельного. Да, в своих первобытных представлениях о мире, о космосе примитивный человек часто понимал этот символизм буквально. Первобытная космология делила мир, вселенную на три этажа: небо, земля, преисподняя, и, естественно, святое, божественное, высокое поселяла на небе, а злое, греховное и страшное – в преисподней. Так как и в физическом мире, в физическом опыте небо «естественно» прекрасно, светозарно, чисто, возвышенно. Но о том, что христианство не имеет к этой космологии никакого отношения, свидетельствуют хотя бы слова апостола Павла, призывавшего христиан «помышлять о небесном, не о земном», или же слова снятого Иоанна Златоуста, радостно говорившего: «…что мне о неба, когда я сам становлюсь небом…».

Таким образом, повторяю, всякая попытка уличить христиан при помощи слова «небо» в ненаучности, примитивности, глупом суеверии – это не только попытка с негодными средствами, но и попытка, прежде всего, нечестная. И, однако, не может быть никакого сомнения в том, что слово, что символ неба имеет в христианской вере действительно ключевое значение. Прежде всего, в рассказе о творении мира Богом мир определяется как небо и земля. «Вначале, – так открывается Библия, – сотворил Бог небо и землю». Таким образом, небо – это в христианской вере не что-то внемирное, не другой мир. Это – присущее миру, присущее творению духовное, так сказать, вертикальное измерение его. Небо – это в мире то, что высоко, чисто, духовно, это то, что в человеке называет христианство его духом, душой. Не верующие в Бога, материалисты отвергают самое наличие присущей миру духовной, высокой, святой реальности. Для них все в мире объясняется снизу, из материи, из ее чисто физических безличных законов. Но для верующего не земля, то есть не материя, а небо мерит собою жизнь и ее смысл, не землей понимается небо, а небом – земля и земное. Носитель же неба в мире, по христианской вере, – человек. Человек создан «по образу и подобию Божьему», человеку дан ум – и, следовательно сила знания, человеку дана совесть – и, следовательно знание добра, человеку дан дух – и, следовательно, возможность постигать красоту и совершенство. Но в свободе своей человек может отпасть от небесного в самом себе, может захотеть жить только землей, только земным, или, говоря образно, опустить глаза свои – и это значит свой духовный взор, свое сердце – вниз. Вот это и называет христианство грехом и падением. Христианство верит и утверждает, что именно от этого греха, от этого отпадения вниз, от этого отрыва от неба и пришел нас спасти Христос.

В своем пришествии в мир, в своем «вочеловечении» Христос снова явил «небо на земле», образ жизни, обращенной ввысь, к Богу, то есть к высокому, чистому, доброму, истинному, прекрасному, – ко всему, от чего оторвался человек в своей редукции, в своем сведении жизни к земле и земному. Христос открыл нам, даровал нам небо, указал нам собою смысл жизни как подъема, восхождения, вознесения и силой, правдой, божественным совершенством неба наполнил не только землю, но и самую, говоря на языке примитивных символов, преисподнюю.

Христос снизошел на землю, Он снизошел в смерть. Но с Христом и в Нем и в жизнь и в смерть было возвращено небо, открыт путь к победе над всем тем, что только земля, только земное, и чье конечное и безнадежное завершение – тьма смерти. Совершив все это, Христос «вознесся на небо». И это значит для христианской веры, что в Христе на небо вознесен Человек, что человек приобщен к небесной правде, и это значит – вернулся к Богу, к знанию Бога, и в Нем – к единственной подлинной, а потому вечной жизни. Каждый раз, что в Символе веры мы утверждаем: «и восшедшего на небеса», – мы говорим не только о Христе, мы говорим и о самих себе. Если мы верим во Христа, если мы с Христом – то и мы на небе, или, во всяком случае, к небу, ко Христу, к Богу устремлена наша вера, наш дух, наша любовь. Мы знаем небо как нашу подлинную жизнь, и в этом знании осмысленной и радостной становится и наша земная жизнь, так как она во Христе стала восхождением к вознесению.

15. И паки грядущего…

«И паки грядущего со славою судити живым и мертвым, Его же Царствию не будет конца…». Христиане всегда верили во второе пришествие Христа. для первых христианских поколений вера эта была радостной, они сами христианство переживали, прежде всего, как ожидание Христа. Последняя книга Нового Завета, так называемое Откровение или Апокалипсис Иоанна Богослова, завершается призывом: «Ей, гряди, Господи Иисусе! ».

Апостол Павел в Послании к Фессалоникийцам говорит о радости этого пришествия: «И тогда, – говорит он, – мы всегда с Господом будем…». Однако постепенно, на протяжении веков, радость эта как бы растворилась в страхе – страхе последнего суда, который христиане стали называть страшным. И, наконец, сравнительно недавно, в последние два столетия, можно сказать, – выдыхаться стал и этот страх суда, уступивший место страху уже не перед судом, а перед смертью…

Именно поэтому нам, христианам, нужно сегодня как бы заново вдуматься в изначальную христианскую веру во второе пришествие Христа, в восприятие этой верой суда, обещанного Христом. И наконец, в христианский опыт, христианское понимание страха. И может быть именно с последнего, со страха, и нужно начать. Нужно потому, что слово «страх» в христианском Писании и Предании употребляется в двух разных смыслах – положительном и отрицательном. Уместно сначала остановиться на смысле отрицательном. Этот отрицательный, можно сказать, даже греховный смысл страха лучше всего выражен Святым Иоанном Богословом. В своем первом послании он пишет: «Боящийся несовершенен в любви, ибо в страхе есть мучение. Совершенная любовь изгоняет страх…». Смысл этих слов таков: человеческая жизнь – нужно ли это доказывать? – насквозь пронизана страхом. Страхом неизвестности, страхом несчастья, страхом страданья, страхом умирания, страхом смерти. Страшна жизнь и страшна смерть, и именно от этого страха страстно хочет и не может освободиться человек… Не может и старается как бы заглушить его. Старается запрятать куда-то, не думать, не знать о нем. Но основа христианской веры в том как раз, что Христос пришел нас от страха этого, присущего всей человеческой жизни, освободить. В этом смысле сама вера есть победа над страхом. Ибо мы верим, что Христос открыл нам Бога как любовь, своей смертью победил смерть, своим воскресением открыл нам доступ в вечную жизнь, в вечную радость. Если мы верим во Христа и, веря, любим – нет места страху в нашей душе, он уничтожен светом веры, надежды и любви. Поэтому для верующего – и именно об этом говорит Иоанн Богослов – страх греховен, он показывает недостаток любви ко Христу, недостаток веры в Него. И это же объясняет ту радость, с которой первые христиане ждали возвращения Христа, радость слов, которые, пожалуй, уже и не задумываясь о них, мы продолжаем повторять: «Да приидет Царствие Твое…».

Таков, следовательно, христианский смысл слова «страх», смысл, который я называю отрицательным. И только по отношению к нему можем мы почувствовать второй, положительный смысл. Он выражен в словах Писания: «Начало премудрости – страх Господень». Это страх, который не только не уничтожается в вере, любви и надежде, а присущ им как их глубина. Этот страх – не от незнания, а от знания Бога, от знания Его безмерной святости, любви, от знания Его призыва, обращенного к каждому из нас: «Будьте святы, ибо Я свят», «будьте совершенны, как совершен Отец ваш небесный». Сущность его: благоговение, восхищение, чувство недостоинства. Этот страх иногда, очень редко, испытываем мы и в нашей жизни – когда встречаемся с красотой, совершенством, когда прикасаемся к чему-то высокому, чистому и прекрасному, и в свете этой встречи постигаем свою падшесть, греховность и мелочность своей жизни. Потому это страх спасительный, страх, рождающийся от света и радости, и, по свидетельству святых, этот страх возрастает в душе человеческой по мере приближения ее к Богу. Его не способен пережить мелкий, самовлюбленный, самодовольный человек, погруженный в суету; ему противостоит цинизм, грубость, гордыня, вульгарность, все то, что в падшем человеке заглушает способность к очищению, к восхождению, к совершенству. Именно этот страх открывает нам смысл того последнего, Божьего суда над нами, который называем мы «страшным судом». Нет, это не суд Хозяина, Владыки над рабами. Это суд над нашей душой самой Божественной любви, Божественного добра, Божественной истины и Божественной красоты. Так, в своей притче о суде Христос не говорит о нарушении закона. Он говорит: вы не увидели Меня в братьях, вы не увидели Меня в вашей жизни. Здесь страх не от боязни наказания, ибо не боязнь наказания движет любовью к Богу, рождает в человеке тоску по совершенству и по подлинной жизни. Это страх Божий, это горестное сознание нами наших измен Божественной любви, дарованной нам во Христе. Первые христиане ждали Христа, ждали Его второго пришествия потому, что в них – верили и духовным опытом знали они – откроется вечное царство любви, знание Бога и в Нем – жизни вечной.

Да, они ждали Христа «со страхом и трепетом», как и к причастию подходим «со страхом Божиим и верою…». И это значит – с благоговением, с сознанием высоты дара и нашего по отношению к высоте этой – недостоинства. В свете понимания нами всего этого можно и нужно сказать, что отношение наше ко второму пришествию Христа есть мерило нашей веры во Христа и нашей любви к Нему. Если мы только боимся Его, боимся, как боятся рабы хозяина, то несовершенна наша вера и отсутствует в нас любовь. Если ждем Христа «со страхом Божиим и верою», то знаем и то, что в нем воссияло прощение грехов и что бесконечно милосердие Божие, и что одна слеза подлинного раскаяния и подлинной любви сильнее всех грехов.

16. Его же Царствию не будет конца…

Может быть именно в наши дни, дни усиления страха на земле, нужно нам внутренне вернуться к радостному и победному смыслу слов Символа веры: «Его же Царствию не будет конца». Всякий, кто хотя бы раз в жизни прочел Евангелие или же слышал его в церкви, знает, конечно, что проповедь Христа была, прежде всего, проповедью о Царстве Божьем, его возвещением. «Покайтеся, ибо приблизилось Царствие Божие», – вот первые слова Христа в Евангелии, которое говорит, что Христос проходил через всю страну , «проповедуя Евангелие Царства» , проповедуя, иначе говоря, благую, радостную весть о Царстве.

Если собрать все притчи Христа о Царстве, если вдуматься и вслушаться в то, что говорили, как свидетельствовали о нем святые, мученики, апостолы, если обратить внимание на то, что говорит, всегда говорила о нем Церковь, то смысл этого понятия, этой возвещенной Христом реальности окажется очень отличным от расплывчатого понятия «загробного мира». Царство Божие – это полнота жизни, полнота радости полнота знания, это торжество Божественной жизни – все то, для чего создал Бог человека и мир, от чего отпал человек в грехе и себялюбии и что снова явил и даровал нам Христос – как конечную цель, но и как Содержание науки и мира. В том и особенность, в том и единственность христианского учения о Царстве Божьем, в том несводимость его ни к какой другой религии, потому мы можем молиться о Царстве, желать его, любить его как Последнее и высшее сокровище уже теперь, сейчас, в нашей земной жизни. «Не придет Царство Божие приметным образом, говорит Христос, и не скажут о нем – оно тут или там, ибо Царство Божье внутри вас». Ибо Царство Божие, прежде всего, в самом Христе, в Его жизни – человеческой, но светящейся Божественной красотой, добром и истиной. Царство Божие в любви Христа, в Его послушании, в Его самоотдаче, в Его победе. Христос говорит: «если любите Меня…». Так вот, Царство Божие – это любовь ко Христу как смыслу, содержанию и исполнению жизни. «В нем была жизнь, и жизнь была свет человеков», – восклицает апостол Иоанн Богослов.

И вот эта жизнь явилась нам, дана нам, мы можем ею жить, и это и есть Царство Божье внутри нас. Вглядитесь, например, в лучезарный образ преподобного Серафима Саровского, одного из величайших русских святых. Разве о «загробном мире» и о «бессмертии души» думает он? Нет, преподобный Серафим Саровский живет Богом, Христом, радостью знания Христа, близости к нему, радостью в такой мере, что самое смерть воспринимает как еще большее соединение с любимым. Это и есть Царство Божие. Завершится, исполнится, придет во славе, как говорит Символ веры, то, что уже явилось, то, о чем тот же Иоанн Богослов говорит: «о том, что мы видели, о том, что осязали руки наши…». И это явление, эта радость столь всеобъемлюща, что апостол Павел пишет: «Ни жизнь, ни смерть не отлучат нас от любви Христовой». Итак, о Царстве Божьем можно и нужно сказать, что мы молимся о нем, потому что любим его, любим же его потому, что знаем его, потому что Христос открыл и даровал нам его. Оно не приходит «приметным образом». Мир продолжает жить своими страстями и своими страхами, своей активностью и своей жадностью. Миллионы людей топчутся на нашей планете, каждый стараясь урвать хоть немного счастья. Но тот, кто, хоть отчасти, хоть иногда открывает свою жизнь Христу – узнает об иной жизни, об ином образе жизни, изнутри освобождается от своего порабощения мировой суете, и в его душе воцаряются те «радость и мир в Духе Святом», которых никто не может дать на земле и которые, между тем, тут, внутри нас. Мы падаем, грешим, уходим от них, но забыть до конца уже не можем – и вот каемся и возвращаемся, и снова объемлет нас та же Божественная любовь, тот же свет. «И Царствию Его не будет конца», – ибо, как говорит Христос, есть жизнь вечная, да знают единого истинного Бога и Того, Кого Он послал – Иисуса Христа. Об этом вечном Царстве, вечной жизни и вечной радости – слова Символа веры.